Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Слушал ее очень добросовестно, но ответить сразу не смог. Потом ответил, после долгой паузы:

— Я убью твоего мальчика. Я поубиваю всех мальчиков, с которыми ты училась.

Она хмыкнула.

— Миша, опомнись, что ты такое говоришь!

— Убью твоего мальчика и тебя заодно, — твердо повторил я, пребывая в уверенности, что еще сегодня, до захода солнца, выполню свое обещание. У меня руки мгновенно налились свинцом. Надо было только уточнить кое-какие детали.

— Где он живет? — спросил я добродушно. — Ты дай мне адрес, а об остальном не беспокойся.

— Миша, ты с ума сошел, да?!

— Если ты не дашь мне адрес, все равно вас выслежу.

— Вот ты, значит, какой!

Я хрипло рассмеялся.

— Именно такой. Вы у меня оба запляшете, как черти на сковороде! Обоих вас прижучу! Я тебе что — игрушка? Клоун из цирка, да?! Ты зачем со мной ездила на юг? Открою тебе сейчас, кто ты есть… — Здесь я разразился таким потоком брани, который на бумаге написать невозможно, да всего и не запомнил. Ведь выкрикивал угрозы и ругался, точно в бреду. Она уже повесила трубку, а я все еще продолжал выкрикивать какую-то бессмыслицу. Чуть голос не сорвал. Я тоже наконец повесил трубку и сидел тихонько у аппарата, съежившись и обессилев. Не было желания ни встать, ни лечь. Через какое-то время снова механически набрал номер, услышал ее голос и положил трубку. Вошел в комнату отец и молча топтался у двери. Я спросил:

— Тебе чего надо?

— Допрыгался?

— Да, допрыгался, — ответил я спокойно. — Отстрелялся и отбомбился. Дальше пустота.

— Так уж и пустота? Рано, сынок, лапки поднял. Бабья на свете мильены, а мужиков считанные единицы. Ты же мужик.

— Мужик, — согласился я. — Только не для нее.

Так мы аккуратно и откровенно поговорили с отцом, и он ушел. Ему нечего было больше сказать. Я слышал, как он бродит по комнате, и выходит на кухню, и включает свет в ванной, и никак не может успокоиться. Он разволновался. Так разволновался, что ничем мне не пригрозил. Хорошо, хоть матери не было дома и она не слышала, как я орал на любимую женщину и какими словами ее обзывал. Мать могла не понять и испугаться.

Могла подумать, что я свихнулся. Может, я и в самом деле свихнулся. Значит, у нас на работе будет два психа — я и Кудряш. И оба помешались на любовной почве — вот что забавно. Как будто других причин, чтобы чокнуться, в мире не осталось. Кудряш тихий помешанный, а Миша буйный. Меня, наверное, скоро упрячут куда положено. Там не будет так одиноко. Там много таких, как я. Будет с кем поговорить о смысле жизни. Я живо представил себе радостную картину. Сижу в смирительной рубахе, а рядом другие пацаны, тоже все в смирительных рубахах, но веселые и неунывающие. Я им подробно рассказываю про эту дрянь, а они делятся со мной своими горестями и заботами. Добрые врачи делают нам полезные уколы.

Я думал о том, что, конечно, ничего не сделаю ни Люде, ни ее хахалю-однокласснику. Молил бога только о том, чтобы хватило сил не унижаться больше и не звонить ей. Но рука, пока я сидел у телефона, так и тянулась к трубке сама по себе. Сознание мое раздвоилось, Одна его часть, гордая и разумная, отдавала себе отчет, что все кончено. Зато вторая, хлипкая и убогая, витала в облаках и безумно надеялась. Сознание, раздвоившись, принесло много боли моему телу. Руки затекли, сердце ужасно колотилось в ребра, и в голове стоял паровозный шум.

Вдруг ясно ощутил, что умираю. Понял, что стоит мне пошевелиться, сделать резкое движение, и я упаду на пол мертвый и безутешный. Это не было страшно. Даже обрадовался тому, что умираю. Осторожно сполз с кресла и расположился на полу, уткнувшись лбом в паркет. Не знаю, сколько пролежал, может быть, минуту, а может быть, два часа. Поднялся, когда услышал мамин голос. Она звала обедать. Отец смотрел на меня как на привидение. Я ел борщ и улыбался ему успокаивающе. Съел несколько ложек, горло перехватил спазм, я помчался в ванную, и там меня вырвало. Сразу стало легче. Я вернулся и доел борщ. Потом съел две котлеты с картошкой и выпил кружку киселя. Все было очень вкусно. Мать с отцом нарадоваться на меня не могли,

— Так и надо, сынок! — сказал отец, называвший меня "сынком" лет десять тому назад. — Никакая женщина не стоит того, чтобы из-за нее переживать больше десяти минут подряд.

— Какие там женщины, — заметал я бодро. — Мне учиться надо. Я, может быть, в этом году в институт буду поступать. На вечернее отделение. А то чувствую, что век меня обгоняет.

— В какой институт? — всполошилась мать.

— Не важно в какой. Важно диплом на руках иметь.

— Это ты не совсем прав, сынок, — оживился и отец, который не поверил, что я собираюсь поступать. — Главное все-таки призвание.

— Сначала диплом, потом призвание. Мы с Саней будем поступать. Где меньше конкурс, туда и рванем. Нас никто не остановит.

— Остановить-то найдется кому… — начал было отец, но столкнулся со мной глазами и умолк. Остаток дня я провел на улице. Шатался по Москве, никому не звонил, никуда не заходил. Нет, зашел в кинотеатр "Ударник", но до конца фильма не высидел. Не сумел понять, о чем фильм, пришлось уйти с середины сеанса. Семьдесят копеек псу под хвост. Ощущение, что умираю, не проходило, но сделалось мягче и приятнее…

У меня хватило сил не звонить ей четыре дня. О, это незабываемые дни. Я их почти не помню. Так, некоторые обрывки. Словно читал книгу с вырванными страницами. Например, ни с того ни с сего поцапался с мастером. Его настоящее имя — Ибрагим, он татарин, но прозвали его Данилой. Данила-мастер человек тихий и незамысловатый, он всем людям хочет добра. Я с ним поцапался из-за нового узла. Я работал с паяльником по схеме, а он подошел и стал смотреть через плечо.

— Не выношу, когда стоят за спиной! — сказал я ему.

— Переделывать придется, — смущенно заметил мастер.

Я сразу взъярился, потому что тут же увидел, что он прав.

— Так можно работать?! — орал я. — Можно так работать, если у тебя за спиной пыхтят?! Тебе что, Данила, кроме как следить за мной, делать больше нечего? Сдам работу, тогда видно будет, понял? Может, я примериваюсь! Может, у меня рационализаторская идея. Это тебя касается, да? Касается?!

Мастер Данила человек тихий, но если он распсихуется, то с ним может быть припадок. Он же татарин. У него же степная кровь. Данила намекнул:

— Ну, Строков, я тебе этот разговор запомню!

— Запомни, запомни!

— Ты чего, как пес, кидаешься?

— Все! — сказал я. — Сегодня же напишу докладную министру. Какое ты имеешь право обзывать подчиненного псом? Зарвался ты, мастер, но скоро на тебя найдут управу.

Данила был уже на грани припадка и поэтому скоренько потопал к себе в закуток. Он оттуда не вылезал до самого обеда. А мне немного легче стало на душе.

Еще помню, как мы с Саней сидим в парке на скамейке. Накрапывает дождь, и мы разговариваем и никуда не уходим.

— Я все думаю, — говорю я, — как несправедливо устроен мир. Люди рождаются одинаковые, голенькие, и обычно им рады. Любому ребенку рады мать с отцом. А чему они радуются, Саня? Ведь человек рождается, чтобы страдать. Обязательно, чтобы страдать. Или в лучшем случае для множества пустых дней рождается человек. Но и тогда он страдает. Болезни, усталость, жрать охота — этого всего мало. Еще и тоска, Саня. Наваливается вдруг на тебя тоска и давит твою печень, как железными тисками. Какой же смысл во всем этом? Зачем жить, если обязательно надо страдать? Другого-то ничего нет.

— А ты, парень, видать, крепко втюрился. Такую чушь несешь — Кудряша переплюнул.

— Почему же чушь, Саня? Почему?

— У тебя, старичок, короткое замыкание произошло. И замкнулся ты на себе и на своей Людке. А ты пошире взгляни, протри глаза. Ничего, говоришь, в мире нету? Одни страдания? Это ты врешь сам себе, Мишка. Ты врешь, чтобы еще несчастней себя почувствовать. Я тебя утешать не стану, коли ты забыл, какие праздники у нас с тобой бывали. Да что там, Мишка! Каждый день — праздник, если слюни не распускать. Ты эту Людку брось! Брось, советую тебе…

"Брось, легко сказать — брось. Это она меня бросила. Есть тут разница или нет?"

— Какой я, по-твоему, человек, Саша? Со стороны.

— Какой человек, обыкновенный. Со стороны на тебя и смотреть срамно.

— То-то и оно, что обыкновенный.

— Обыкновенный, но с вывихом.

— Ты, Саня, никого не любил, поэтому не можешь меня понять. Я не хочу быть обыкновенным. Хочу, чтобы меня издали было видать. А что для этого нужно сделать? Ничего для этого нельзя сделать. Каким родился — таким помрешь. Вот и вся правда.

— Дурак — это уже навсегда, — доброжелательно подтверждает мой лучший друг Саня.

С родителями отношения упростились. Они меня начали побаиваться. Когда я входил, мать бросалась разогревать чайник, а отец хватался за газету и делал вид, что мы мало знакомы. Во мне поселилась мечта о загробной жизни. Я раньше о смерти как-то не задумывался, некогда было, а теперь частенько о ней думал. Думал, что смерть вряд ли состояние окончательное. Скорее всего это какой-то новый процесс. Торопиться, конечно, не стоит, но все-таки любопытно узнать, что это такое в самом деле — смерть. И можно ли будет оттуда, из смерти, оглянуться назад на прожитые дни и заново все перелопатить?